Роман Шмараков - К отцу своему, к жнецам

84

<Без адресата>

На кухне, по словам повара, на одном куске мяса проступили некие буквы, хотя для неграмотного что ни прожилка, то письмо. На краю колодца заметили что-то похожее на кровь, а иные слышали голос, когда подле них никого не было. Охотники, однако, собрались к назначенному часу. Свинья перебежала им дорогу, одна из служанок с распущенными волосами вышла им навстречу, хромой кузнец запнулся и упал им под ноги, а их псы останавливались и выли. Но все, кто поднялся в этот день на ловлю, вслед за господином, чье лицо горело торжеством, по доброй воле вышли из ворот, не имея желания бесславно сидеть дома, когда трубят в рог, и из-за пустых примет остаться в своей постели. Таким образом, они оставили дом, ушли из наших очей и скрылись.

85

<Без адресата>

По слову кого-то из древних, все пустое и пленительное, что представляет зрителю сцена, равно как и все, что доносит до нас чтение о старинных делах, жалит душу неким оружием, которому нет точного названия. Все, на что ни глядят и в цирке, и в амфитеатре, внушает человеку новые чувства: тут гнев, который рождают в сердце и чудовища гражданских распрей, и распутный виновник Цицеронова изгнанья; тут и печаль при виде гемонийской девы, что глядит на убегающий парус; и страх, Ганнибалом внушаемый, когда к нашим стенам он подступает; и ликованье сладострастия, когда разыгрываются забавы бессмертных богов на волосок от кары по законам Юлиевым и Скантиниевым, или же когда Нума, голову преклонив, входит в грот своей любезной советницы, – в самом деле, кому не радостно, что примером богов оправданы его собственные грехи, и кто не желал бы с самою мудростью разделять заветное ложе! Это, однако, не чувства, но некие тени чувств, и притом властительные: они влекут и заставляют нас плакать над вымыслом, радоваться с изображающим радость, гневаться на подделывателя грехов; по их воле рука Александра, смирившая мир, хваталась за оружие, когда начинал играть перед ним Ксенофант. Так и мы, расположившиеся в крепкой тени наших стен, мы, праздные слушатели чужого труда, отделенные от него беспредельной землею и морем, то внимали разрозненным вестям о тех, кто ушел от нас в Святую землю, и прилежно сшивали лоскутья слухов в рубище, само с собою несходное, то впивали рассказы вернувшихся, от ужаса и радости забываясь, то обменивались дешевой монетой воображения, преследуя преследующих зверя в дуброве. С таким-то шумом совершались наши игры. Наступает, однако, и миг, когда кончается зрелище и уклоняются тени: и все мы, видевшие пред собою и кораблекрушения, и осады градские, и страдания праведных, мы, в мнимом огне горевшие, среди общей гибели ходившие безвредно, втуне созерцавшие то, что другие созерцали за великую плату, слышим над собою голос, означающий, что пора нам подняться и впредь за все, чему свидетелями мы хотим быть, платить не другими, но собою, – именно, на закате этого несчастного дня раздавшийся издалека звук, как от затворившейся огромной двери: и те, кто услышал его, словно отрезвились от хмеля, выронили из рук все, что в них было, закрылись в своем дому и ни за что на свете не решились бы выйти за порог раньше, чем выйдет заря; и я был среди них, ни в чем их не убеждая, но с ними деля и ужас этот, и стыд, и смущение.

86

<Без адресата>

Приник Ты, Господи, свысока на сынов человеческих и видел угнетение людей Твоих, кои в Египте, и стенание их слышал, и преклонил небеса Твои, дабы избавить нас. Войди же, странник неодолимый, и в мою тьму, и тяготы, наложенные на меня фараоном, прекрати, и возвесели мою душу приготовлением субботы Твоей, и из винограда чуждого, благой виноградарь, сделай меня избранной лозою. Сколь больше должен день страсти Твоей, Господи, нудить нас и воздвигать на труды, чем все приказания фараона, ибо в делах Твоих правда, и мир, и радость: и однако спим мы, пока Ты молишь за нас, и очи наши отяжелели. Пробуди нас, чтобы мы бодрствовали пред Тобою, ибо недалек от нас соблазн, и быстро затворяется око, как ставни в доме безумного; оступается наша нога в великое море, где гады несметные, то есть мечты и пустые сновидения, которые смеются над душою и влекут ее в сердце моря, где мрак и нет устроения, если только Ты не прострешь руку с высоты и не избавишь нас от вод многих. Пробуди нас, чтобы хоть один час с Тобою мы бодрствовали и молились. Но кто, Господи, сможет час единый бодрствовать с Тобою? Удалился Ты от нас, входишь во внутреннее за завесу, вестником наших бедствий, наших немощей ходатаем, предтечею нашего избавления. Кто же, Господи, сможет час единый бодрствовать с Тобою? Колькрат приходишь к нам, толькрат спящими нас обретаешь, однако кротко пробуждаешь нас и снова уходишь, второй и третий раз одно и то же слово молвив. И тотчас по уходе Твоем сон нас долит, не можем бодрствовать, разве пока Ты с нами и пробуждаешь нас; странствуешь ночью совести нашей, приходишь во вторую стражу, то есть в злобу беззакония, приходишь и в третью, то есть в нищету странствия, и блажен раб, коего обретешь бдящим. Благо тому, кто бодрствует в Тебе: сон у него во благовременье, и сладок ему покой; но мы спим, и сердце наше не бдит, и сделались мы как безумец, как устроитель нечестивого пира: ризы наши чермны от вина, с перстов каплет мирра, дверь наша плотно заперта, ни человек ею не внидет, ниже голос сквозь нее не пройдет. Что там говорится за нею?

«Прискорбна душа моя до смерти». Кто ведает, что будет на зло и что на благо; кто знает, как отвечать обличающему его, когда судия глаголет, как жена рождающая? Душа моя сделалась подобна пеликану, обитающему в пустыне египетской, стала как ночной ворон на развалинах оград, избегающий света, во тьме питающийся, как воробей одинокий, коего недостаточно для очистительной жертвы. Неужели не видите Иуду? Он не спит, очи его кружат, черным молоком алчности напоенный, обходит он круг земной; не медлит стопа его, не мешкает длань, сгребает на себя гнев в день гнева. И однако спит Симон, спят Иаков и Иоанн. Почему? потому что не разумеют, что будет вскоре. Спит ли Петр во дворе? Спят ли все, кто, оставив Его, бежит? Спит ли юноша, который, оставив преследователям плащаницу, нагим спасается от них? – а ведь было тогда холодно, ибо Петр стоял и грелся: но от великой опасности и сон забывается, и холод, и голод. Пробудись же и бодрствуй, несчастная душа, если не от приязни, то хоть от боязни; помысли о мучениях, тебе предстоящих; нет креста жесточе, нежели смерть, и сама смерть есть крест жесточайший, тебе уготованный, к которому ты вседневно поспешаешь и о том не помышляешь. Посмотри, как смерть тебя распинает: тело коченеет, голени расходятся, руки немеют, грудь задыхается, шея слабеет, голос глохнет, лицо гаснет. Что медлишь? встань и ходи. Вот, Господи, я обхожу в сердце своем небо и землю, море и сушу, и нигде не обретаю Тебя, только на кресте: там пасешь, возлюбленный, там почиваешь в полдень. Оттуда говорит Твой голос: «О вы все, проходящие путем, обратитесь и посмотрите, есть ли скорбь, подобная моей скорби»: и нет слушателя, нет утешителя, нет соскорбящего, нет отвечающего. «Жажду», говорит Он. Господи, отчего жаждешь? Ужели больше креста это томит Тебя, что Ты о кресте молчишь, но вопиешь о жажде? Воистину, жажду вашей верности, вашего спасения, вашей радости. Слышу, что Ты говоришь, слышу, но не могу встать. Найди меня, Господи, там, где я упал, и холстиною Твоей плоти обвяжи язвы мои, милосердый самаритянин; поднимись, Господи, поднимись из Египта, полного гробницами, то есть из земли воспоминаний, приди в край надежды, дай мне часть в земле живых и видящих Тебя; позволь мне видеть Тебя очами разума, если же их мало, то и паче разума; хоть я оставил Тебя, но Ты меня не оставь, скоро выйди искать меня, ибо сам я себя не найду.

87

<Без адресата>

Поутру мы отслужили мессу, а потом собрались все, кто мог, и под началом управителя вышли из ворот и отправились в лес, чтобы найти мертвых и забрать их тела для погребения. Мы достигли леса и пошли его тесными тропами, куда указывали нам те, кто часто бывал здесь на ловитве, и наконец вышли на большую поляну, окончившую наши поиски. Мы увидели место, где охотники остановились вчера для трапезы и где наш господин, осушив чашу, поданную ему гостем, увидел выложенный на ее дне самоцветный крест; я поднял ее из травы. Увидели мы также и окружный терновник, поломанный и истоптанный, когда сквозь него убегали в беспамятстве, бросив своего господина, люди нашего дома. На одном из деревьев мы увидели след, как след от бича, оставленный, когда наш гость, выпростав из своих тряпок то, что заменяло ему левую руку, высоко воздел ее и первым ударом ожег древесную кору. Наконец на самом краю поляны мы увидели и нашего господина, лежащего под большим вязом. Его тело остыло, его язвы запеклись; весь он был таков, что не знаю, как женщины смогут обмывать его; но его клинок, зажатый в руке, был распещрен черными пятнами, из чего мы поняли, что его торжествующий враг, удаляясь отсюда в те места, кои он привык считать своими, все же унес на себе глубокую рану, которая будет еще какое-то время памятью, бесчестьем и бременем для его обличья, подлинного или мнимого.